читать дальше
14 февраля 2002
Такое раннее утро…
Это высокое здание, пожалуй, изначально было белым – но сейчас оно уже серое от прошедшего времени, от всего того страшного и жуткого, что увидело за свои годы – наверняка ведь много страшного случалось здесь, в стенах особо охраняемой тюремной больницы в штате Калифорния. Стылое место, как все тюрьмы, как все больницы. Вряд ли кто-нибудь захотел бы оказаться здесь без особой на то причины.
L, чуть поежившись, выходит из своего лимузина и оглядывает окружающую картину. Тускло и холодно - но вместе с тем и солнечно, так бывает иногда. L задумчиво касается пальцем верхней губы, что-то отмечает про себя и направляется ко входу.
Дежурная охрана его, конечно же, сразу же пропускает, увидев небольшой ламинированный прямоугольник в руках подходящего Ватари – да и разве могут куда-то его не пускать, величайшего детектива мира, по сей день не совершившего в своей практике ни единой ошибки?... Да, по сей день. Да, ни единой.
Старый лифт, дребезжа, отвозит их на третий этаж, и там строгая и явно невыспавшаяся девушка в белом халате и погонах отводит их к двери палаты номер 4, где и оставляет, открыв стальную дверь зеленоватым медным ключом. Двое странных людей молча входят внутрь.
Ватари поднимает воротник своего плаща повыше и молчаливой тенью встает у обшарпанной стены слева от забранного чугунной решеткой мутного окна. Ватари всегда готов ко всему. Он не даст своего лучшего воспитанника в обиду ни за что и никому.
Остальные уже не так важны, а уж предавшие борьбу за справедливость – особенно.
Справа же от окна стоит стандартная больничная кровать на тонких, когда-то крашеных белой краской, а теперь облезлых ножках, с решеткой в спинке, закрывающей вид на лежащего на ней, словно тюремная дверь. Желтоватое одеяло чуть вздымается - на кровати кто-то спит и хрипло дышит во сне.
Смутно кажется, что от него, кроме хлорки и стандартной больничной фармакологии, пахнет дымом – но этого быть не может, прошло уже более чем достаточно времени, чтобы это выветрилось. L втягивает носом воздух, ожидая почувствовать хотя бы слабый запах клубники – чуть ли не единственное, что точно должно быть здесь, в чем он уверен… но его почему-то нет, словно нет центрального элемента в почти полностью собранной мозаике.
L подходит к изголовью и осторожно приподнимает одеяло.
Идеальная копия…
Да, он и правда почти что идеален – и это пугает, это неожиданно, чтобы вдруг – и настолько. L невольно вздрагивает. В детстве – сколько лет прошло, восемь, десять?... – тогда разница между ними была намного более очевидна... хотя, возможно, так просто кажется сейчас. L довольно плохо помнит как самое ранее детство, так и первые свои годы в Вамми-доме – эти воспоминания почти никогда ему не пригождаются.
Хотя теперь и пригодились бы.
Самый умелый преступник, самый совершенный подражатель, самый близкий когда-то друг, обозначенный в этой жизни второй буквой алфавита, Б - вон он, лежит на ржавой больничной койке в тюремной больнице, перечерченный наискосок тремя полосами солнечного света из решетчатого окна, и пыль беспорядочно роится над ним в безразличных ко всему лучах. Он еще жив - и поэтому побежден.
Ожоги второй и третьей степени, скрытые под бинтами, черные непослушные волосы, выбивающиеся из-под грязных, местами темно-бардовых, почти коричневых, марлевых полос. Тонкие пальцы левой руки лежат на одеяле, словно ожидают чего-то. Свистящий звук дыхания. Капельница, мутная на просвет жидкость в ней – мутная, словно чей-то мутный и потерянный разум.
Столько лет… Странно и страшно теперь смотреть на него.
L осторожно и чуть испуганно протягивает вперед руку и касается бледных тонких пальцев – касается такими же тонкими пальцами, длинными и хрупкими. Словно притрагивается к поверхности воды темного омута – ожидая, что по воде пойдут круги и разрушат карикатурно искаженное отражение.
Но кругов нет. Вместо этого рука лежащего чуть дергается, почти конвульсивным движением оторванной паучьей лапы - и сжимает встреченные пальцы с нечеловеческой силой, почти до боли. Перебинтованная фигура приходит в движение, с приглушенным стоном садится на кровати. L снова вздрагивает, но не начинает вырывать руку. Вместо этого он осторожно поднимает глаза.
И встречается с другими. С озерами голодной бездны. Это - словно заглянуть за грань собственного безумия – оно ведь есть и у него, он знает, у каждого из них есть такое вот безумие, но лишь у немногих оно становится настолько заметным. Эти глаза – как два окна в трансцендентное Ничто, такие похожие на его собственные… и в то же время такие совершенно иные глаза. Глаза обиженного ребенка. Глаза загнанного зверя. Слишком тяжелый взгляд, проникающий насквозь – нет, это отнюдь не его взгляд… И пусть почти идентична осанка, движения, интонации голоса – глаза всегда выдадут. Нет, Б не зеркало.
Долгий взгляд в темные расширенные зрачки, впившиеся в кожу ногти, хриплое дыхание. Солнце, яркое солнце, золотящее изнутри пузырьки в емкости капельницы своими слегка теплыми лучами. Обкусанные губы под полосой бинта медленно складываются в кривую усмешку.
И зеркало окончательно разбивается. Сразу. Так они совсем, совершенно не похожи.
- Здравствуй.
Б почти шипит, говорит очень тихо – возможно, повреждены связки, возможно, просто не хватает сил или же он не хочет их попусту тратить. В его голосе до сих пор слышен сухой треск огня и острый запах бензина. Сгоревший голос.
- Здравствуй.
Голос L не громче, но мягче, он как предмет совсем такой же, но еще целый – в сравнении с разбитым, сломанным и треснувшим.
Рука отпускает, и L забирает свою – трет места, где остались отметины от ногтей, другой рукой. Больно, но не до крови, как могло бы быть. Но все равно больно.
- Скажи мне, почему?...
Б прищуривает левый глаз и одним смотрит на L, смотрит и тихо смеется странным своим смехом, который всегда немного пугал L.
- Я всегда был странным – даже для вас всех.
Он делает какое-то странное оборванное движение, и L вспоминает, что в Вамми-Доме у Б была привычка перед длинными пространными речами хрустеть пальцами – но сейчас правая ладонь перебинтована, и рефлекторный порыв остается незаконченным и беспомощным.
- А вообще-то мне не очень-то хочется теперь с тобой говорить, Lawliet. Все было бессмысленно, зачем вспоминать.
L немного грустнеет, поникает, а затем что-то вспоминает и, сходив к Ватари и немного покопавшись у него в кейсе, возвращается со стеклянной банкой.
- А я тебе, кстати, варенья принес…
Выражение лица Б быстро меняется, он быстро хватает банку («Они что, правда тут лишили его самого любимого лакомства?...») и открывает ее, поддевая непослушную крышку зубами. Затем привычно сует туда руку и с очевидным наслаждением облизывает пальцы. Все же, какой же он иногда ребенок…
Вот и запах клубники появился. Да, так все ощущается как-то правильнее.
- Ну ладно, так и быть, кое-что я тебе могу рассказать…
L сидит на краю кровати и готов слушать. Долго. Очень долго.
Ему почему-то совсем не хочется уходить.
21 января 2004
- Что?... Вы точно хотите проверить тело лично?...
Вот и снова холодное утро, и снова L выходит из машины. Сама тюрьма – здание еще более тяжеловесное, чем больница, сама тюрьма вся дышит безысходностью. Хотя нет, не дышит, она вообще не дышит. Она мертвая.
Вот и в камере 67 в ней сегодня - кто-то мертвый, в последнее время так случается все чаще, и тюремные служащие уже начинают привыкать к этим странным смертям. Этот заключенный упал совсем недавно, еще прошло не более трех часов. Тело в помятой и слегка забрызганной чем-то бурым футболке – судя по паре лежащих у стены хвостатых трупиков, кровью прирезанных заточенным о кирпичи краем алюминиевой ложки тюремных крыс – лежит у стены, ровно под полуметровой выцарапанной на стене латинской буквой «B», нарисованной, видимо, все той же ложкой. На его лице – странная улыбка.
Его ждало пожизненное заключение. А теперь – его прервал сердечный приступ.
Все совершенно ясно. Это снова Кира, Кира строит свой мир. Размеренно и методично. Мир без маньяков.
В последнее время имя всех заметных происшествий в жизни L – Кира.
L знает, что сам Б, пожалуй, был бы только рад такому исходу. Да и следы на запястьях трупа могут рассказать о попытках уйти самостоятельно раньше – но алюминиевые ложки плохая замена скальпелям, а служащие тюрьмы все же довольно бдительны. Но всё равно. L почему-то всё равно чувствует глухую обиду. И, наверное, даже свою вину.
«Как-то глупо все вышло. Покойся с миром.»
L наблюдает за похоронами на следующий день, стоя у самой ограды безликого и расчерченного клетками, словно шахматная доска, тюремного кладбища. На такой же безликой могиле Б – могиле только с учетным номером заключенного – он оставляет банку клубничного варенья. Она глухо звякает и остается стоять там неуместно ярким алым пятном.
Ему чего-то смутно хочется, то ли поплакать, то ли просто постоять там подольше – но это все так нерационально, а дела ждут, мир в опасности. Пора.
L уходит оттуда, сопровождаемый, как всегда, своей неотвязной черной тенью. Ватари идет за ним и слегка кивает сам себе. Да, он уверен, что теперь-то L точно поймает Киру.
Ведь нет в этом мире мотивации лучше, чем месть.
Imported event